Семья из Херсонской области (мать Анна с дочерями Софией и Марией) два года прожила на захваченных Россией территориях. Женщины всеми возможными способами избегали сотрудничества с оккупационной администрацией, отказались от паспортов РФ и в итоге в 2024 году выехали с оккупированных территорий, преодолев около двух десятков блокпостов и пройдя процедуру фильтрации. В интервью украинской службе «Радио Свобода» Анна, София и Мария (имена изменены для безопасности героинь) рассказали, что происходило в Херсоне после захвата города Россией. «Настоящее время опубликовало этот текст на русском языке, мы перепечатываем его с сокращениями.
«Приплели, что он работал на украинскую разведку. Ничего этого не было!»
— Расскажите, пожалуйста, о вашей семье: какой была ваша жизнь до начала полномасштабной войны?
Анна: У нас в семье все были связаны с образованием. Я неплохой специалист, и у нас в доме постоянно были дети, которые ко мне приходили заниматься. А мои девочки тоже сидели за учебой.
— Когда началась полномасштабная война, что происходило в вашем городе?
Анна: Мы с самых первых дней войны были в оккупации. 24 числа дети должны были идти на учебу, потому что в Украине как закончился локдаун после коронавируса.
София: И когда мама нам сказала, что мы в школу не идем, первая реакция у нас была, что мы обрадовались. Но мы тогда еще не знали, почему (не пойдем учиться). А когда мама сказала, что началась война, у нас был шок. Мы так и не смогли перейти в школе на очный формат обучения.
Мария: Я была еще маленькая, не очень помню мелочи, но помню, что был страх.
Анна: Сначала это не была жесткая оккупация. Город жил, как жил, но через него шла военная техника. Но постепенно, со стороны Крыма, они начали занимать поселки и села у моря — Железный Порт, Геническ. Еще в мае 2022 года мы чувствовали себя почти спокойно. У меня было внутреннее ощущение, что ни со мной, ни с моей семьей ничего не произойдет, и что сейчас мы немного отойдем от первого шокового состояния, а потом все как наляжем — и буквально через два-три дня, две-три недели всего этого не будет.
Ни паники, ни страха тогда не было. Люди тогда выходили на демонстрации (против оккупации). И мы видели, что Херсон тоже протестует, и тоже выходили на протестные митинги. Мы верили в то, что нас увидят, услышат, и что, когда мы скажем, что мы — Украина, и нам России не надо, они (россияне) одумаются и уйдут.
Но этого не случилось. Уже к лету у нас появились их администрации, их службы, их ФСБ.
— К лету 2022 года, когда появилась оккупационная администрация, российские военные были в городе?
Анна: Они заезжали в город с камерами и с гуманитарной помощью, снимали, как они помогают «новым территориям», как помогают людям. Военные приезжали, что называется, «белые и пушистые» — чтобы люди им поверили.
Ну, и конечно, часть города, где преобладали старики, у кого не было возможности самим обеспечить себя продуктами, ходила к ним и брала эту гуманитарную помощь.
Но в то же время было много людей с проукраинской позицией, которые стояли рядом (с раздачей гуманитарной помощи) и буквально говорили: «Люди, что вы делаете? Это продукты, которые кровью нашей политы!»
Сначала их не трогали, никто к ним не подходил. Но со временем они потихоньку начали исчезать из виду. Все-таки, видимо, (россияне) брали на заметку этих людей, и потом их «закрывали» (арестовывали — ред).
— Как вы лично почувствовали на себе оккупацию?
Анна: Стали ходить слухи, что некоторых знакомых забрали «на подвал» (арестовали) и, как тогда говорили, это были ребята, из АТО (украинцы, участники войны на Донбассе 2014−2022 годов). Нашли документацию с их списками, с их адресами. И тех из них, кто не успел уехать, в первую очередь забрали.
Уже тогда на улицах никто не мог выражать свое мнение. Начали появляться люди, агитировавшие в русских школах.
У меня была одна история. Знакомая к нам однажды пришла. (Российские спецслужбы) искали ее мужа. Зашел какой-то мужчина в гражданской одежде и начал кричать: «Где ****? Пусть она выходит, нам нужен ее муж!»
А я к такому не привыкла: со мной никто никогда так не разговаривал. И я встала на пороге и говорю: «А какое вы имеете право так себя вести в моем доме? Это мой дом. Какое вы имеете право командовать здесь? Кого я вам должна сюда вывести?»
А он в ответ мне: «Ты знаешь, с кем ты разговариваешь? Ты даже не догадываешься». Я говорю: «Да мне совершенно все равно, с кем я разговариваю. Сейчас не я говорю у вас дома, а вы у меня дома». Вот такие стали приходить люди.
Telegram-каналы, наши местные чаты, по слухам узнавали: там пришли забрали (людей), там забрали. Вот у моего ребенка, у одноклассницы был отец: его забрали, и так никто не понял почему. Приплели историю, что неправильная у него была позиция, что он работал на украинскую разведку. Ничего этого не было, понимаете? Часть информации, которая у них (российских военных) была, была правдива. А часть они придумывали сами.
Гражданские исчезали, и очень трудно было понять, почему они исчезают.
Мария: Когда они (россияне) уже продвинулись дальше Херсона и мы увидели, что они делают там, в Херсоне, мы начали понимать с какой целью к нам пришли эти люди. Это не было «освобождение». Хоть я была маленькой, но я уже понимала, что надо делать, понимала, что я должна прежде всего думать о своей жизни.
«Девушек находили мертвыми или их вообще не находили»
— У вас был личный опыт коммуникации с российскими военными или представителями оккупационных властей? Были ли моменты, когда вы испытывали страх или опасность?
София: Сначала, поскольку мы были подростки, они не могли нам ничего предъявить, они улыбались нам, здоровались. Но с момента освобождения Херсона (осень 2022 года), когда они поняли, что для них существует опасность, все изменилось.
В магазинах мы покупали хлеб, например, домой. Они подходили: «Девочки, а что вы здесь делаете, где вы живете, можно с вами, провести вас домой?» И нам очень везло, что рядом находились люди, которые нас знают, которые им говорили, что «Им всего по 15 лет, это дети, вы вообще в своем уме?»
Они говорили: «А, все-все, мы поняли, хорошо, мы их трогать не будем» и уходили.
— Анна, как ваши дочери переживали такие инциденты?
Анна: Мы не нервничали, не паниковали. Но вот когда я выходила к солдатам во двор, я девочкам командовала: «Быстренько по шкафам!» И они раз — и в шкафчики спрятались. А я сразу выходила на улицу и рассказывала солдатам, что здесь никого нет, и чтобы они шли дальше. И, когда они заходили во двор, мы телефоны, компьютеры под шкафы куда-то бросали.
К нам заходили мобилизованные в «ЛНР», «ДНР», крымчане, те, кого они (россияне) привезли. Военные ходили по домам, потому что многие жители уехали, и они заселялись в дома, когда находили пустое жилье. У нас все соседи всегда выходили и говорили, что у нас все дома заняты, причем мы даже не договаривались об этом между собой. Мы говорили военным, что люди живут в каждом доме: идите туда, где дома пустуют, а здесь все занято.
— И они слушались?
Анна: Да, потому что для них было опасно, когда их людей было много в одном месте: они понимали, что люди их сдают (украинским военным). А у нас очень многие и часто их сдавали. Только куда-то они заселятся, туда прилетает ночью. Только где-то они себе логово сделают или сложат боеприпасы, прилетает туда. Переживали за свою шкуру.
Девушки еще, пока была возможность, ходили, общались друг с другом. Но все чаще даже для того, чтобы выйти в магазин, они надевали большие брюки, куртки, шапки, так чтобы одни глаза были видны, и то ненакрашенные, чтобы никто не понял, что это девушки. Я сама смотрела, насколько плохо одеты мои дети, чтобы разрешить им пойти в магазин.
София: Когда я выходила на улицу, я понимала, что я девочка, и что в их (российских военных) глазах я предмет, который можно унести и с которым можно провести ночь, чтобы удовлетворить половые потребности.
Вот и это, наверное, самый большой мой страх был, что меня заберут для насилия. Потому что мы понимали, что такое есть, видели и читали, к каким последствиям это приводило, что девушек находили мертвыми или их вообще не находили. В нашем городе это тоже было.
Мария: В какой-то момент началось, что уже нельзя было из дома выходить, когда начинает темнеть. И нельзя быть на улице, потому что военные могут ходить. И много было случаев, когда русский военный идет по улице, увидит кого-то и может сразу расстрелять, даже не пытаясь узнать, что человек делал на улице, куда шел и и так далее.
Анна: Последние полгода в оккупации, я даже не ходила на соседнюю улицу, потому что у меня была миссия мамы, которая должна защитить своих детей. Я понимала, что я могу попасть на глаза тому (военному), кто возьмет и просто пулю в меня выпустит. И все.
— Какие настроения были в городе, когда вы жили в оккупации?
Анна: Было по-разному. Очень многие люди паниковали и боялись. Были те, кто уезжали, потому что ждали, ждали и поняли, что в ближайшее время ничего не изменится. Есть те, кто до сих пор существуют в ожидании. Есть обидное слово «ждуны»: я не люблю его, потому что под это понятие подпадают и те люди, которые занимают проукраинскую позицию. Они не ждуны, они ждут наших. До сих пор в городе есть люди, которые занимают такую же позицию, как и я, и они держатся.
«Столько людей у нас погибло! Не знаю, удастся ли когда-нибудь сосчитать!»
— В июне 2023 года была взорвана дамба Каховской ГЭС. В этом подрыве украинские власти обвинили российские войска, которые захватили гидроэлектростанцию. Тогда было затоплено много районов в Херсонской области. Какая у вас в городе тогда была ситуация?
Анна: Столько, сколько людей у нас погибло… Не знаю, удастся ли их когда-нибудь сосчитать! Мы легли спать и в три часа ночи нас разбудили, потому что пошла вода. Все местные, у которых были лодки, бросились спасать людей. А мы уехали из дома. Муж моей коллеги дал нам ключи, и мы перебрались к ним в квартиру. Через два дня мы вернулись. До моего дома вода не дошла.
«Орки» (российские военные), когда ушла вода, начали в многоэтажки заселяться. Они выбивали окна и двери и заселялись в пустые квартиры. Там, где люди были, они не трогали. Они тоже были напуганы. Знаете, когда жертва и хищник вместе попадают в беду, они оба находятся в одинаковой ситуации.
Оккупационная администрация тогда уехала, все спецслужбы уехали в то время, и после потопа они не вернулись. Вообще, когда произошел потоп, все думали, что с этой большой водой зайдут наши войска. А они этого испугались.
«Мы ехали от села к селу. И так 20 блокпостов»
— Каким маршрутом вы уезжали с оккупированных территорий в 2024 году и пришлось ли вам проходить фильтрацию?
Анна: Мы добирались через Херсонскую область, через Мариуполь в Новоазовск. В Новоазовске был пункт пропуска на Ростов-на-Дону. Из Ростова мы уехали в Белгород, а из Белгорода — в Сумы, там переходили границу. Такой у нас был круг.
Всю свою технику мы оставили дома. Мы купили в одном селе российский телефон, вставили туда российскую SIM-карту, чтобы иметь возможность с волонтерской группой переписываться, которая нам помогала уехать. Всю переписку удаляли, потому что волонтеры тоже очень боятся.
Они нам говорили: «Сейчас вы едете в ту деревню». Все, мы эту переписку удалили, уехали, куда нам сказали. Дальше в этой деревне нас встретили, сказали: «Сейчас едете в ту деревню». Мы ехали от села к селу. И так 20 блокпостов. Но блокпосты мы прошли более-менее нормально. Нас никто не трогал, беседу с «зелеными человечками» вели только водители, которые нас везли, а мы сидели и молчали.
Впервые, где нас остановили, это был Новоазовск, пункт фильтрации. Приехал микроавтобус, в нем было 8 или 10 человек, кто выезжали с моей группой. И только нас двоих со старшей дочкой взяли на допрос. Никого не взяли, только нас вдвоем. Четыре часа нас с ней допрашивали.
Мария: Я сидела, ждала их (мать и сестру) четыре часа, потому что я маленькая еще была, ко мне не цеплялись. Но я не знала, что думать: вдруг найдут сейчас что-нибудь, и нас не домой повезут, а еще куда-то, или наоборот, просто отправят домой.
Анна: У нас с собой ничего не было. Я взяла за собой диплом учителя русского языка. Взяли российский телефон, он у нас один на всех был. Они спрашивали, почему у вас нет телефонов? А мы проговорили это дома, ну и рассказывали им историю. 150 раз отвечали на один и тот же вопрос. Еще они нашли где-то в телефоне, видимо, имя, фамилию и в Facebook нашли какую-то мою ученицу прошлых лет. Говорят: «Это кто?» Говорю: «Это моя ученица». Они ждали, возможно, мою реакцию, что может я нервничать начну. Но, поскольку у меня не было этой реакции страха, нас пропустили.
Анна: Когда мы вышли в Колотиловке и к нам вышел украинский солдат, я вам не могу передать: мы так плакали! Я в оккупации за два года не плакала так, как тогда, когда мы увидели этого мальчика. И потом плакала, когда мы потом зашли в киевское метро, а там наши люди, все наши.
Знаете, когда тебя поднимают быстро вверх, у тебя грудь, легкие не успевают расправиться. Вот у меня тогда такое впечатление было. Боже, здесь все мое, здесь все родное, и вот оно есть, я могу его почувствовать!
Мария: И у меня подобные впечатления были. То, что ты можешь говорить все, что думаешь, и ты знаешь, что тебе ничего за это не сделают, тебя не расстреляют и так далее. И просто ты наконец-то увидел людей, именно людей!
— С 2024 года вы живете в Киеве. Чем вы занимаетесь сейчас?
Анна: Я работаю в своей школе онлайн. Старшая дочь поступила в Национальную академию. Младшая сейчас в 9-м классе.
София: Я учусь на специальности практическая психология. Почему я пошла туда? Потому что я понимаю, что после войны людям нужна будет как физическая реабилитация, так и психологическая, и она не менее важна, чем физическая.
